Слёзы, сопли, все дела.
Весеннее обострение - это когда ночью тебе ни с того ни с сего вдруг видится во сне твой бывший учитель, в которого ты была долго и безнадежно влюблена, и которого ты, к счастью или к несчастью - неважно, давно забыла.
И во сне ты лежишь в незнакомой квартире - в его квартире, которую ты детально нарисовала в своём воображении, - на чужом диване, с головой накрывшись одеялом.
Тебе холодно, стекающие по щекам слёзы противно заползают в уши, где-то в груди стучит то ли твоё шальное сердце, то ли не физическая, а душевная, но такая ощутимая боль.
Бом. Бом. Бом.
Слёзы прокладывают себе солёные дорожки на твоём лице, скрываясь за линией волос на виске и падают на прохладную накрахмаленную ткань пододеяльника.
Кап. Кап. Кап.
Из под одеяла ты слышишь как назойливо тикают в комнате настенные часы, отсчитывая слезинку за слезинкой, вторя ноющей пульсации в сердце.
Тик. Тик. Тик.
Из-под края одеяла тебе видна узкая полоска солнечного света, пробивающаяся сквозь не до конца зашторенное окно, и в ней лениво танцуют пылинки.
В голове гудит звенящая тишина, а в ней - формулы, буквы и числа, вереницы знакомых, но позабытых слов: Еi=дельта Ф делёное на дельта Т = дельта В умноженное на S делить на дельта Т, рассеивающая линза, лямбда, омега...
И когда начинает казаться, что ещё чуть-чуть и вся эта катавасия сведёт тебя с ума, ты внезапно слышишь крип половиц и видишь чью-то искаженную тень и знакомый силуэт, закрывший собой полоску света.
Ты замираешь под одеялом, вслушиваясь в эти внезапные звуки и опасливо смотришь на приближающуюся фигуру.
Фигура садится на край дивана - ты чувствуешь как прогибаются пружины - и тяжело вздыхает.
Из-под отогнутого одеяла тебе виден лишь свет, край его джинсов и потёртый нос чёрного ботинка.
Щеки жжёт от слез, но от страха или волнения ты забываешь о приютившийся в груди боли.
Он вздыхает ещё раз и передвинувшись - ты слышишь скрип старого дивана и шорох пододеяльника - откидывает край одеяла, закрывающий твоё заплаканное лицо.
Ты зажмуриваешь глаза, не осмеливаясь посмотреть, потому что чувствуешь, что если посмотришь и это правда окажется он, если ты узнаешь его, то уже не проснёшься утром в своей постели и навсегда останешься здесь, в этом ужасном сне, где из-за штор всегда будет выглядывать луч предутреннего весеннего солнца, будут тикать часы на стене, но зато он всегда будет рядом.
Внезапно ты чувствуешь на мокрой щеке его прохладную и шершавую ладонь. Он стирает с твоего лица солёные слёзы и убирает прилипшую к виску прядь волос:
- Настолько больно? - спрашивает он своим незабываемым, едва слышным голосом, но он заглушает весь тот кавардак звуков, который грозил взорвать твою несчастную голову.
- Нет. Больше нет. - отвечаешь ты, а он не убирает ладони и ты на самом деле чувствуешь, что тебе больше не больно.
Но не открываешь глаз.
Утром ты просыпаешься в "своей", отведенной тебе заботливыми родственниками проходной комнате и первым делом пугаешься, не услышал ли кто ночью твой плач, потому что и лицо, и подушка в самом деле всё промокли от слёз.
Часы на стене молчат - села батарейка, а из-за занавески и правда проглядывает солнце.
Вот только его нет в комнате и ты наконец-то окончательно осознаешь, что всё это был лишь бредовый сон.
Ты вытираешь лицо краем наколочки, встаешь с дивана и идёшь на кухню.
На кухне мама курит и пьёт свой утренний кофе. Ты поёживаешься и просишь закрыть окно - холодно, но она как обычно отвечает - "Холодно - оденься", а это значит, что она не услышала твоих ночных слёз, потому что если бы услышала, то вела бы себя принуждённо вежливо и заботливо.
И ты идёшь одеваться.
Жалеешь, что выходной и тебе не нужно в университет, ведь там можно было бы отвлечься, забыться в неразберихе цитат, дат, языков и истин, чтобы не думать о нем.
Но, видимо, не судьба.
Ты одеваешься, зачем-то выходишь из дома, садишься в полупустой в этот день вагон метро и едешь к нему - на его улицу.
Утро выдаётся пасмурным, но погода обещает разгуляться к вечеру - солнце гонит тучи прочь, к горизонту, солнце на секунду ослепляет тебя, ты поднимаешь голову к небу и оно кажется неудачным снимком очень плохого качества, зернистым, словно заснятым на мобильный телефон в негативе.
Воробьи что-то чирикают, скачут с ветки на ветку, мочат пёрышки в лужах, случайные прохожие потерянно глядят по сторонам, словно и сами удивляются, каким ветром их вынесло на улицу в законный выходной.
На улице пахнет новорождённым летом.
Но не им, а раньше тебе казалось, будто весь этот город пропах им одним.
Ты бродишь по переулкам и дворикам, отыскивая тот самый дом с незамысловатым номером.
Находишь и стоишь, всматриваясь в окна и гадая, какое из них его, за какой занавеской он наверняка сидит за столом и завтракает или всё ещё спит в своей постели.
Холодна ли его постель?
Видел ли он хоть однажды во снах тебя?
Занавеска на одном из окон внезапно вздрагивает и ты резко разворачиваешься к дому спиной и уходишь, скрывшись за поворотом.
Вернувшись домой ты первым делом лезешь в одну из жестяных коробок, в которых хранишь всякие дорогие сердцу мелочи и достаешь свёрток из кучи сложенных вчетверо листков, перетянутых перламутровой ленточкой - несколько выдранных из тетради по физике листиков, испещрённых его округлым почерком.
Разворошив его, один за одним подносишь к лицу листки, пытаясь уловить тот самый запах его парфюма, но запах, оказывается, давно уже выветрился.
Ты оседаешь на диван и сворачиваешься калачиком, уткнувшись носом в этот ворох, но всё равно ничего не чувствуешь, кроме сладковатого запаха чернил, пыли и целлюлозы.
Вот они все - и смешная округлая омега, и маленькая дельта, косые графики, так и не выученные формулы.
Только чернила, кажется, поблёкли, листочки истёрлись на месте сгибов и вот-вот грозят распасться в руках на четыре части.
И с этого дня, с этого сна ты становишься сама не своя.
Больше не ездишь к нему, но думать о нём всё равно не перестаёшь.
Часами меряешь шагами пространство квартиры, когда остаёшься дома одна, кривишь и кусаешь тонкие губы, трёшь бессонные, уставшие от слёз глаза.
Перед тем как выйти из дома примеряешь платье, улыбку и словцо покрасивее, а выйдя - то и дело оглядываешься в надежде, что тот, кто наверняка смотрит на тебя, дурочку, с небес, снизойдёт и пересечёт вас, соединит словно точки на плоскости.
Но он не снисходит, а ты - скучаешь.
Думаешь - не написать ли ему?
Не попросить ли о встрече, одной единственной, тебе ведь достаточно было бы получаса - просто взглянуть на него, вдохнуть, впитать его всего в себя, снова вспомнить и запомнить его лицо до мельчайшей морщинки, на этот раз навсегда, потому что другого шанса не выпадет.
Пообещав больше не признаваться в любви, не флиртовать и не заигрывать в заведомо безнадёжной попытке чем-то увлечь, постараться вырвать у жизни несколько часов с ним.
Мечтаешь, что он ответит "да" и вы встретитесь с ним в каком-нибудь маленьком кафе.
Ты придёшь раньше, сядешь спиной к двери, закажешь чай с бергамотом и откроешь на последних недочитанных страницах "Историю Российской империи" Соловьёва, которую, как он писал, он сейчас пытается читать, всё никак не может осилить и считает "ужасным занудством".
Книга увлечёт тебя, и время пробежит так скоро, что ты не заметишь, как откроется дверь, он войдет и подойдёт к твоему столику, как раньше подкрадывался к парте во время урока.
Скажет - "Здравствуй Соня" и ты медленно вернёшься к реальности, снимешь очки и привстанешь, чтобы пожать его прохладную ладонь.
Замешкаешься, одёрнешь руку, едва вспомнив, как ласково он утирал твои слёзы во сне, и смутишься совсем как в школе.
Вы посидите за столиком отведённые тебе полчаса, но разговор, разумеется, не заладится.
Ты попросишь его проводить тебя до метро и он не откажется из неизменной вежливости, а у метро ты не сдержишь торжественного обещания держать дистанцию и изловчишься поцеловать его в щёку на прощание.
Он взглянет на тебя с возмущением или с досадой и что-нибудь фыркнет, не сдержав горестного вздоха, как на уроках физики, когда кто-нибудь говорил глупость - "Уууй, ну ё-моё...!".
Ты лишь улыбнёшься и уйдешь не оглядываясь, чтобы не уронить свою и без того изваляную в грязи гордость, вернувшись и вцепившись что есть силы в его пиджак, плача и отказываясь отпустить.
Но ты пишешь ему лишь неизменное - "Здравствуйте, как у вас дела?", а он отвечает тебе скупым "Здравствуй, Соня. Вроде бы всё нормально".
И на этом ваш разговор как всегда заканчивается, потому что он никогда не говорит правду, не интересуется "А как дела у тебя" и больше не пишет "Сонечка"....
Весеннее обострение - это когда ночью тебе ни с того ни с сего вдруг видится во сне твой бывший учитель, в которого ты была долго и безнадежно влюблена, и которого ты, к счастью или к несчастью - неважно, давно забыла.
И во сне ты лежишь в незнакомой квартире - в его квартире, которую ты детально нарисовала в своём воображении, - на чужом диване, с головой накрывшись одеялом.
Тебе холодно, стекающие по щекам слёзы противно заползают в уши, где-то в груди стучит то ли твоё шальное сердце, то ли не физическая, а душевная, но такая ощутимая боль.
Бом. Бом. Бом.
Слёзы прокладывают себе солёные дорожки на твоём лице, скрываясь за линией волос на виске и падают на прохладную накрахмаленную ткань пододеяльника.
Кап. Кап. Кап.
Из под одеяла ты слышишь как назойливо тикают в комнате настенные часы, отсчитывая слезинку за слезинкой, вторя ноющей пульсации в сердце.
Тик. Тик. Тик.
Из-под края одеяла тебе видна узкая полоска солнечного света, пробивающаяся сквозь не до конца зашторенное окно, и в ней лениво танцуют пылинки.
В голове гудит звенящая тишина, а в ней - формулы, буквы и числа, вереницы знакомых, но позабытых слов: Еi=дельта Ф делёное на дельта Т = дельта В умноженное на S делить на дельта Т, рассеивающая линза, лямбда, омега...
И когда начинает казаться, что ещё чуть-чуть и вся эта катавасия сведёт тебя с ума, ты внезапно слышишь крип половиц и видишь чью-то искаженную тень и знакомый силуэт, закрывший собой полоску света.
Ты замираешь под одеялом, вслушиваясь в эти внезапные звуки и опасливо смотришь на приближающуюся фигуру.
Фигура садится на край дивана - ты чувствуешь как прогибаются пружины - и тяжело вздыхает.
Из-под отогнутого одеяла тебе виден лишь свет, край его джинсов и потёртый нос чёрного ботинка.
Щеки жжёт от слез, но от страха или волнения ты забываешь о приютившийся в груди боли.
Он вздыхает ещё раз и передвинувшись - ты слышишь скрип старого дивана и шорох пододеяльника - откидывает край одеяла, закрывающий твоё заплаканное лицо.
Ты зажмуриваешь глаза, не осмеливаясь посмотреть, потому что чувствуешь, что если посмотришь и это правда окажется он, если ты узнаешь его, то уже не проснёшься утром в своей постели и навсегда останешься здесь, в этом ужасном сне, где из-за штор всегда будет выглядывать луч предутреннего весеннего солнца, будут тикать часы на стене, но зато он всегда будет рядом.
Внезапно ты чувствуешь на мокрой щеке его прохладную и шершавую ладонь. Он стирает с твоего лица солёные слёзы и убирает прилипшую к виску прядь волос:
- Настолько больно? - спрашивает он своим незабываемым, едва слышным голосом, но он заглушает весь тот кавардак звуков, который грозил взорвать твою несчастную голову.
- Нет. Больше нет. - отвечаешь ты, а он не убирает ладони и ты на самом деле чувствуешь, что тебе больше не больно.
Но не открываешь глаз.
Утром ты просыпаешься в "своей", отведенной тебе заботливыми родственниками проходной комнате и первым делом пугаешься, не услышал ли кто ночью твой плач, потому что и лицо, и подушка в самом деле всё промокли от слёз.
Часы на стене молчат - села батарейка, а из-за занавески и правда проглядывает солнце.
Вот только его нет в комнате и ты наконец-то окончательно осознаешь, что всё это был лишь бредовый сон.
Ты вытираешь лицо краем наколочки, встаешь с дивана и идёшь на кухню.
На кухне мама курит и пьёт свой утренний кофе. Ты поёживаешься и просишь закрыть окно - холодно, но она как обычно отвечает - "Холодно - оденься", а это значит, что она не услышала твоих ночных слёз, потому что если бы услышала, то вела бы себя принуждённо вежливо и заботливо.
И ты идёшь одеваться.
Жалеешь, что выходной и тебе не нужно в университет, ведь там можно было бы отвлечься, забыться в неразберихе цитат, дат, языков и истин, чтобы не думать о нем.
Но, видимо, не судьба.
Ты одеваешься, зачем-то выходишь из дома, садишься в полупустой в этот день вагон метро и едешь к нему - на его улицу.
Утро выдаётся пасмурным, но погода обещает разгуляться к вечеру - солнце гонит тучи прочь, к горизонту, солнце на секунду ослепляет тебя, ты поднимаешь голову к небу и оно кажется неудачным снимком очень плохого качества, зернистым, словно заснятым на мобильный телефон в негативе.
Воробьи что-то чирикают, скачут с ветки на ветку, мочат пёрышки в лужах, случайные прохожие потерянно глядят по сторонам, словно и сами удивляются, каким ветром их вынесло на улицу в законный выходной.
На улице пахнет новорождённым летом.
Но не им, а раньше тебе казалось, будто весь этот город пропах им одним.
Ты бродишь по переулкам и дворикам, отыскивая тот самый дом с незамысловатым номером.
Находишь и стоишь, всматриваясь в окна и гадая, какое из них его, за какой занавеской он наверняка сидит за столом и завтракает или всё ещё спит в своей постели.
Холодна ли его постель?
Видел ли он хоть однажды во снах тебя?
Занавеска на одном из окон внезапно вздрагивает и ты резко разворачиваешься к дому спиной и уходишь, скрывшись за поворотом.
Вернувшись домой ты первым делом лезешь в одну из жестяных коробок, в которых хранишь всякие дорогие сердцу мелочи и достаешь свёрток из кучи сложенных вчетверо листков, перетянутых перламутровой ленточкой - несколько выдранных из тетради по физике листиков, испещрённых его округлым почерком.
Разворошив его, один за одним подносишь к лицу листки, пытаясь уловить тот самый запах его парфюма, но запах, оказывается, давно уже выветрился.
Ты оседаешь на диван и сворачиваешься калачиком, уткнувшись носом в этот ворох, но всё равно ничего не чувствуешь, кроме сладковатого запаха чернил, пыли и целлюлозы.
Вот они все - и смешная округлая омега, и маленькая дельта, косые графики, так и не выученные формулы.
Только чернила, кажется, поблёкли, листочки истёрлись на месте сгибов и вот-вот грозят распасться в руках на четыре части.
И с этого дня, с этого сна ты становишься сама не своя.
Больше не ездишь к нему, но думать о нём всё равно не перестаёшь.
Часами меряешь шагами пространство квартиры, когда остаёшься дома одна, кривишь и кусаешь тонкие губы, трёшь бессонные, уставшие от слёз глаза.
Перед тем как выйти из дома примеряешь платье, улыбку и словцо покрасивее, а выйдя - то и дело оглядываешься в надежде, что тот, кто наверняка смотрит на тебя, дурочку, с небес, снизойдёт и пересечёт вас, соединит словно точки на плоскости.
Но он не снисходит, а ты - скучаешь.
Думаешь - не написать ли ему?
Не попросить ли о встрече, одной единственной, тебе ведь достаточно было бы получаса - просто взглянуть на него, вдохнуть, впитать его всего в себя, снова вспомнить и запомнить его лицо до мельчайшей морщинки, на этот раз навсегда, потому что другого шанса не выпадет.
Пообещав больше не признаваться в любви, не флиртовать и не заигрывать в заведомо безнадёжной попытке чем-то увлечь, постараться вырвать у жизни несколько часов с ним.
Мечтаешь, что он ответит "да" и вы встретитесь с ним в каком-нибудь маленьком кафе.
Ты придёшь раньше, сядешь спиной к двери, закажешь чай с бергамотом и откроешь на последних недочитанных страницах "Историю Российской империи" Соловьёва, которую, как он писал, он сейчас пытается читать, всё никак не может осилить и считает "ужасным занудством".
Книга увлечёт тебя, и время пробежит так скоро, что ты не заметишь, как откроется дверь, он войдет и подойдёт к твоему столику, как раньше подкрадывался к парте во время урока.
Скажет - "Здравствуй Соня" и ты медленно вернёшься к реальности, снимешь очки и привстанешь, чтобы пожать его прохладную ладонь.
Замешкаешься, одёрнешь руку, едва вспомнив, как ласково он утирал твои слёзы во сне, и смутишься совсем как в школе.
Вы посидите за столиком отведённые тебе полчаса, но разговор, разумеется, не заладится.
Ты попросишь его проводить тебя до метро и он не откажется из неизменной вежливости, а у метро ты не сдержишь торжественного обещания держать дистанцию и изловчишься поцеловать его в щёку на прощание.
Он взглянет на тебя с возмущением или с досадой и что-нибудь фыркнет, не сдержав горестного вздоха, как на уроках физики, когда кто-нибудь говорил глупость - "Уууй, ну ё-моё...!".
Ты лишь улыбнёшься и уйдешь не оглядываясь, чтобы не уронить свою и без того изваляную в грязи гордость, вернувшись и вцепившись что есть силы в его пиджак, плача и отказываясь отпустить.
Но ты пишешь ему лишь неизменное - "Здравствуйте, как у вас дела?", а он отвечает тебе скупым "Здравствуй, Соня. Вроде бы всё нормально".
И на этом ваш разговор как всегда заканчивается, потому что он никогда не говорит правду, не интересуется "А как дела у тебя" и больше не пишет "Сонечка"....